Грек. Тогда их было тринадцать.
Иудей. Он сказал, что Иисус поделил на всех хлеб и вино. Во время рассказа Иоанна все сидели молча, и никто не притрагивался к еде и питью. Если ты встанешь сюда, то сможешь их увидеть. Вон Петр рядом с окном. Он стоит совершенно неподвижно уже долгое время, низко опустив голову на грудь.
Грек. А правда, что когда воин спросил его, является ли он последователем Иисуса, он отрицал это?
Иудей. Да, это так. Иаков рассказывал мне, да Петр и сам подтвердил. Когда настал решающий момент, они все испугались. Но я не виню их. Вряд ли я был бы смелее, если бы оказался на их месте. Кто мы все, как не собаки, потерявшие своего хозяина?
Грек. И все же мы с тобой скорее умрем, чем пропустим сюда толпу.
Иудей. А! Это другое дело. Я хочу закрыть занавеску, они не должны слышать то, что я собираюсь сказать. (Закрывает занавес.)
Грек. Я знаю, что у тебя на уме.
Иудей. Они боятся, потому что не знают, чего ждать. Когда Иисуса схватили, они усомнились в том, что он Мессия. Мы сможем найти утешение, но для Одиннадцати всегда существовали либо свет, либо тьма.
Грек. Потому что они значительно старше.
Иудей. Нет, нет. Тебе достаточно лишь взглянуть в их лица, чтобы понять, что они предназначены для того, чтобы быть святыми. Больше они ни на что не годны. Над чем ты смеешься?
Грек. Нечто, что я вижу за окном. Там, в конце улицы, куда я показываю.
Они стоят рядом и смотрят в глубину зрительного зала.
Иудей. Я ничего не вижу.
Грек. Гора.
Иудей. Это Голгофа.
Грек. И три креста на вершине. (Смеется.)