Кожух Ростислав
Набоков и Родина
Ростислав Клубков (Кожух)
"HАБОКОВ И РОДИHА"
Смерть Владимира Hабокова уже далека от нас. Молодой гипотетический европеец (или русский, или, например, индус) через два с небольшим года будет отмечать свое совершеннолетие (21 год). "Жизнь без Hабокова" расстается с юностью, в связи с чем хорошо бы и нам, его читателям, расстаться с милыми сердцу беспочвенными "юношескими иллюзиями" относительно "судьбы и жизни" одного из "недюжиннейших" (по его собственному выражению) прозаиков двадцатого века.
Hам приятно и сладко думать, что Владимир Hабоков умер русским писателем-изгнанником, причем не столько от старости, сколько, как едва ли не все изгнанники, начиная с Овидия, от глубокой, скрытой тоски по родине. Мы обращаемся за подтверждением мечты к его юношеским стихам о "бессмертном счастии", которое зовется "Россия" и о "темной горсточке родной земли" в заплатанном узелке, которую Hабоков так чудно сравнивает с запахом чешуи иорданских рыб на ладонях стоящего у райских ворот апостола Петра. Мы счастливы считать "скрытым двигателем", "творящей тоской" его творчества развязную речь бодрого господина из стихотворения "Слава" (которого сам Hабоков называет в этом стихотворении - "разговорчивый прах"):
Увы,
эти триста листов беллетристики праздной
разлетятся - но у настоящей листвы
есть куда упадать, есть земля, есть Россия,
есть тропа вся в лиловой кленовой крови,
есть порог, где слоятся тузы золотые,
есть канавы - а бедные книги твои
без земли, без тропы, без канав, без порога,
опадут в пустоте...
Кто в осеннюю ночь, кто, скажи ка на милость,
в захолустии русском, при лампе, в пальто,
среди гильз папиросных, каких-то опилок,
и других озаренных неясностей, кто
на столе развернет образец твоей прозы,
зачитается ею под шум дождевой,
набегающий шум заоконной березы,